Вернуться в библиотеку
www.fabramov.ru - сайт, посвященный Федору Абрамову
Опять горели где-то леса, опять солнце было в дыму, неживое, словно заколдованное, и песчаная раскаленная улица, вся. расчерченная черными тенями - от амбаров, от изгороди, от поленницы, - светилась каким-то диковинным неземным светом. И временами казалось, там, за окнами, не то Кащеево царство из полузабытой сказки далекого детства, не то какая-то неведомая фантастическая планета.
Но вокруг-то нас с Павлом Антоновичем никакой фантастики не было. Старинная крестьянская изба с плотно закупоренными окнами по случаю дыма и чада на улице, большая, еще битая из глины печь, с которой терпко пахло осиновым листом (старик держал козу), и занимались мы самым обыденным делом - разговором.
Павел Антонович, хоть и не выпускал из рук полотенца - в избе было душно и жарко,- выглядел еще молодцом. За столом сидел прямо, умные серые глаза из-под густых, все еще черных бровей глядели твердо. Но странно бывает устроена человеческая память! Павел Антонович хорошо помнил седые предания о "белоглазой чуди", некогда жившей у нас, на Пинеге, до прихода новгородцев и москвитян, живо мог рассказать о причудах кеврольского воеводы, которому возили питьевую воду за пятнадцать верст из одного холодного ручья, знал о пустынях в глухих чащобах на Юле, где в старину скрывались раскольники и беглые солдаты, а вот когда заходила речь о гражданской войне на Севере - он сам был участником ее,- память ему частенько изменяла.
Нас выручала Марья Петровна, его жена, полная, грузная старуха с удивительно молодыми глазами.
- Да ведь ты опять, дедо, не в те сани сел, - с легкой усмешкой поправляла она мужа и при этом поощряюще подмигивала мне: - Пишите, пишите! Нынче вся жизнь на бумаге. По прошествии какого-то времени Марья Петровна, сочувственно поглядывая на меня и на мужа, сказала:
- Все вы упарились. Не знаю, разве к Филиппьевне сходить. У ней завсегда квас на погребе. Старинного покроя человек… - И тут же воскликнула: - Вот она, легка на помине!
Я почувствовал, как легкая тень прошла по моему лицу, и вскоре услышал шорох веника на крыльце, скрип наружной двери. В избу вошла старушонка. Чинно перекрестилась, разогнулась и прошамкала какое-то приветствие на старинный манер, вроде "все здорово-те".
До чего же эта была маленькая да ветхозаветная старушоночка!
И опять на память невольно пришла старинная сказка с ее добрыми и благочестивыми бабушками-задворенками. Впрочем, одета она была по-современному: стеганая коричневая безрукавка, серый матерчатый передник, сапожонки кирзовые, а от прошлого разве что полинялый бордовый сарафан, да домотканый пояс с кистями, да синий повойник, выглядывавший из-под теплого бумазейного платка, по-старинному повязанного концами наперед.
- Что, Филиппьевна, в гости? - спросила хозяйка, подавая ей табуретку.
- Како в гости? Середь бела дня в гости! Филиппьевне-то пензии не платят. Это вам, молодым, по гостям ходить. Пришла про рожденье свое узнать.
- Ох ты господи! - всплеснула руками Марья Петровна. - Я и забыла тебе сказать. Завтра у тебя день рожденья.
- Завтра? То-то мне не сидится сегодня. Куделю пряду ноне. Председатель просит: "Выручи, Филиппьевна, без веревок сидим, никто не хочет престь". А как Филиппьевны-то не будет, к кому, говорю пойдешь?
- Бабушка, - подал и я свой голос, - а сколько вам лет?
- Кто у вас в гостях-то? Худо вижу - весь свет в дыму. - Филиппьевна поднесла сухонькую коричневую руку к глазам и, подслеповато щурясь, посмотрела в мою сторону. - Молодец кабыть? Откуда?
- Дальний, бабушка. - Я нарочно повысил голос, сообразуясь с ее возрастом.
- Чую, что дальний. У нас говоря-то кабыть потише, - с легким подковыром сказала старуха.
- Из Ленинграда, бабушка. Слыхала такой город?
- Она не только слыхала. Она бывала там, - не без удовольствия ответила Марья Петровна.
- Почто бывала-то? - с притворной сердитостью возразила Филиппьевна. - Я и в Питере бывала-то.
- Так ведь это одно и то же, бабушка, - рассмеялся я.
- Одно, да не одно. В Ленинград-то на машинах ездят да по воздуху летают, а в Питер-то я пешком хаживала.
- Пешком?
- Пешком.
- Отсюда, из Ваймуши? - Это деревня километрах в четырех от Пинежского райцентра. Подальше маленько. Верст десять еще прибавь. Из Шардомени.
Я перевел взгляд на Марью Петровну, затем снова посмотрел на старушонку. Да не морочат ли они меня? Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до Вологды... Свыше полутора тысяч километров! И вот такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими ногами...
Но еще больше удивился я, когда услышал, что она ходила в Питер - за чем бы вы думали? - за сарафаном...
- Правда, правда, - горячо заверила меня Марья Петровна.- Ходила наша бабушка. За сарафаном ходила. Расскажи, Филиппьевна, не забыла еще?
- Как забыть-то... Мне еще тогда говаривали: ну, девушка, всю жизнь будешь вспоминать Питер. И верно: как вечер-то подойдет, так и почнет из меня жилочки вытягивать. Всю-то ноченьку как на вытяжке лежу.
- Это, Филиппьевна, годы выходят, - посочувствовала Марья Петровна.
- Да ведь мои годы еще что. Восемьдесят четвертый пойдет, а матенка у меня в девяносто лет за морошкой хаживала.
Павел Антонович, который с приходом Филиппьевны завалился на кровать и до сих пор хранил молчание, тут поднял крупную облысевшую голову:
- Про матенку-то ему неинтересно. Ты про то, как в Питер ходила. Раньше, бывало, только об этом и трещала. Питербуркой звали.
- Звали. И рассказывать любила. А сейчас вся дорога в дыму. А раньше-то? Как начну вспоминать, каждый кустик, каждую ямочку вижу.
Все-таки Филиппьевна поддалась уговорам.
- Вишь, родитель-то у меня из солдатов был, бедный, - издалека начала она, - а нас у его пять девок. А мне уж тогда пятнадцатый год пошел, а я все в домашнем конопляном синяке хожу. Вот раз зашла к суседям, а у них посылка от сына пришла - в Питере живет. И такой баской сарафан прислал сестре - я дыхнуть не могу. Алый, с цветами лазоревыми - как теперь вижу... Ну, скоро праздник престольный подошел - богородица. Вышли мы с Марьюшкой - это дочь-то суседей, которым посылка из Питера пришла. Вышли впервой на взрослое игрище. Она в новом сарафане, а я в синяке, только пояском новым - сама соткала - подпоясалась. Смотрю, и робята толк в сарафанах понимают. Я хоть и маленькая росточком была, можно сказать, век недоростком выжила, а на лицо ничего, приглядна была. А Марьюшка, прости господи, тюря-тюрей - губы распустит, на ходу спит. А тут в новом-то сарафане нарасхват пошла. Бедно мне стало. Вот и думаю: мне бы такой сарафан! - боюсь в девках засидеться. А откуда такой сарафан возьмешь? Житье-то у родителей не богато. Братьев нет. Вижу, самой смекать надо. А где? Куда девку-малолетку возьмут? Ни в лес, ни в работницы. Да и сарафан-то питерский мутит голову. У иных девок тоже сарафаны, да не питерские - дак робята-то не так кидаются. Ну и порешила: пойду в Питер за сарафаном. Сходила...
- Эка ты, - подосадовала Марья Петровна, - да как ходила-то, рассказывай!
Филиппьевна вытерла темной рукой глаза.
- Мама, как услыхала, что я в Питер надумала, заплакала. "Что ты, говорит, Олюшка, умом пошаталась?" А тата-покойничек, из солдатов был, крутой на руку. Икону с божницы схватил: "Моя, говорит, девка! Иди, Олька. Люди же, говорит, ходят". Ну, матенка непривычна была перечить - не нонешнее время. Назавтра рано встала, хлебцы испекла, а тата уж воронуху запряг. Мама в голос, суседи прибежали: куда да куда девку собираете? А тата молчит, подхватил меня как перышко в сани и давай кобылу вожжами нахаживать. Тоже и ему не сладко было... Верст тридцать, до Марьиной горы,
родитель подвез. Дал мне на прощанье рупь медью.
- На-ко, девка, иди с рублем в Питер, - всхлипнула Марья Петровна.
- Дак ведь деньги-то не трава - в лесу не растут. А дома-то у нас еще четверо по лавкам... Ну, дал мне родитель денег, перекрестил: "Иди, говорит, Олька, ищи свое счастье". А я как увидела, что он в сани садится, заревела: "О татонька, татонька, не уезжай. Не надо мне и сарафана". - "Нет, говорит, Олька, иди. Проходу тебе в деревне не будет, питербуркой звать станут".
Филиппьевна опять вытерла глаза.
- А все равно - и сходила в Питер, а прозвище приросло. Питербуркой и помирать стану.
- Ты скажи, как в лесу-то одна зимой осталась. - Марья Петровна прослезилась.
У меня тоже что-то защекотало в горле.
- Так и осталась. Кругом ели, как медведицы на задних лапах выстали, а я одна посередь дороги. И вперед ступить боюсь, и назад ходу нету. Отец-то у нас два раза говорить не любил... Спасибо людям. Меня как за руку до самого Питера вели. Выпрошусь у кого на ночлег, скажу, куда иду, только головами машут да охают. "Полезай ты, говорят, скорее, дитятко, на печь". А иной раз и подвезут, а то опять когда подводы идут, и за подводами подбежу. Только один раз мужичок подшутил, не на ту дорогу направил. Дак уж его в деревне ругали. "Вот какой, говорят, бесстыдник, над кем смываться вздумал. Отольются ему эти слезы". А так что - грех обижаться. Приветили в каждой деревне. И молоком накормят, и картошки на дорогу сунут. Хлебцем-то, правда, бедновато было - голодный тогда год был...
- Давай дак, не все приветили, - поправила Филиппьевну Марья Петровна. - Забыла, как у мужика-то заплатки отрабатывала?
- Дак ведь то уж где было-то. К Вологде подходила.
- Верно, верно, до заплаток-то ты еще к лету шла.
- Хошь не к лету. К весне. За зимой-то чего бывает?
- Ну-ну, - с готовностью согласилась Марья Петровна. -Рассказывай. Про журавлей-то не забудь.
- Вишь вот, она и про журавлей помнит, - кивнула мне Филиппьевна, и темное морщинистое лицо ее заметно посветлело. Видно, очень уж дорого было ей это воспоминание. - Были, были журавли, - вздохнула она. - Я из дому-то зимой отправилась, а на Двину-то вышла - щука лед хвостом разломала. "Иди, говорят, прямо на весну". Вот и иду на солнышко. Тепло. Травка стала проглядывать, а потом и журавли полетели. И так мне стало тоскливо. К нам ведь журавли-то летят. Встану, голову кверху задеру: "Журавушки, журавушки, кричу, скажите нашим, что девку на дороге видели. Жива". Тата уж помирать собрался, вспомнил: "Я, говорит, сам, Олька, всю весну журавлей выспрашивал, не видали ли где мою девку?"
- Пишите, пишите, - наваливаясь на стол грудью, говорила мне Марья Петровна, вся взволнованная, мокрая от жары и переживаний.
- Чего сказки-то писать? Ему про гражданскую войну да про революцию надо, - вдруг подал голос с кровати Павел Антонович. Он, оказывается, не спал, а тоже слушал.
- Чего писать... - рассердилась Марья Петровна. - Про это тоже знать надо. В прошлом году из Ленинграда приезжали, сказки да старинные песни записывали. А я говорю, у нас бабушка есть - почище всякой сказки будет. Ну-ко, Филиппьевна, как тебе мужик заплатки-то ставил? - И Марья Петровна, предвосхищая дальнейший рассказ, весело подмигнула мне.
- Это уж, девка, близко к Вологде. Обносилась я, обтрепалась. Дорога сопрела, лужи выступили, а я все в катанцах бреду. Вот в одной деревне и выйди мне навстречу мужик. "Что, говорит, глупая, лето пугаешь? Есть, говорит, у меня сапожонки некорыстные - только заплаты поставить надо". Ну, я без памяти рада. "Ладно, говорит, дам я тебе сапоги, только уговор - за каждую заплату ты мне день с робятами поводишься".
Филиппьевна пожевала старыми губами, криво усмехнулась:
- Много он заплаток наставил. Недели три я у него жила.
После этого старуха не без помощи Марьи Петровны припомнила еще несколько забавных случаев из своего многотрудного хождения, а затем, направляемая все той же Марьей Петровной, вошла наконец в Питер.
- Дома большие, каменные, и столько окошек в каждом доме - у нас во всей деревне столько-то не будет, сколько в одном тамошнем доме. А людей-то, господи, как воды льет. Лошадей-то скачет... А я с белым мешочком за спиной, батожок в руках, босиком, на само Невсько - главный пришпект - выкатила. Вот тут-то у меня ноженьки и отказали. Всю дорогу хорошо бежали, а на Невсько вышла - и отказали. Стою, с места двинуться не могу. Боюсь нырнуть-то в эдакий муравейник. Думаю, нырнуть-то нырну, а как вынырну? А мне суседа, Марьюшкина брата, разыскать надо. Дале догадалась: постой, ведь у меня бумажка есть, там все написано. Ну, бумажечку достала, держу в руках. А тата мне наказывал: "Ты, говорит, Олька, у бедных больше спрашивай - скорее скажут". А поди разберись, который тут бедный, который богатый. На кого ни погляди - все господа да барыни. Ну, нашелся кавалер, сам прочитал. "Тебе, говорит, девушка, на Васильевский
остров надо. Иди, говорит, все по Невському пришпекту, там цярьский дворец будет". - Филиппьевна подняла голову. - Видела. И цярьский дворец видела, и столб каменный. Стоит ли столб-то ноне? - спросила она у меня, и маленькие полинялые глазки ее на мгновение зажглись любопытством. - Вишь ты, все еще стоит, - покачала она головой. - Да и как не стоит. Каменный - чего ему деется.
Морщась, Филиппъевна попробовала разогнуться, потерла рукой поясницу.
- Вишь, вот где у бабушки Питер-то сидит. Так недоростком и осталась. Люди всю жизнь смеялись: "Стопталась, говорят, за дорогу".
- Ты про Питер-то расскажи, - опять начала подсказывать Марья Петровна.
- Чего про Питер-то рассказывать? Я ведь в Питер-то не на гулянку шла. Робятки что в Питере, что у нас, в деревне, одинаково пеленки марают.
- В няньках бабушка жила, - пояснила Марья Петровна. - Год у немца выжила.
Меж тем Филиппьевна уже поднялась на ноги. Марья Петровна засуетилась, открыла старинный буфет, зашуршала бумагой.
- Это гостинцы тебе. Ко дню рожденья, - говорила она, засовывая небольшой сверток в газете за пазуху Филиппьевне.
- А про главное-то и не сказала, - вдруг пробасил с кровати Павел Антонович. - Сарафан-то как?
- Купила, - с досадой ответила старуха. - Все Невсько обошла, а такой же, как у Марьюшки, купила.
- Ну, и подействовал сарафан на ребят? - Павел Антонович, видимо, заранее зная ответ, захохотал.
- Подействовал. До пятидесяти годов в девках сидела.
Марья Петровна с непритворной сердитостью замахала на мужа руками - не растравляй ты, мол, старую рану, но Павел Антонович снова громыхнул:
- Не тот сарафан, наверно, купила.
Филиппьевна не сразу ответила, и бог знает, чего больше было в ее словах - неизбывной горечи или запоздалой насмешки над собой:
- Меня уж после люди надоумили. Не сарафаном, говорят, взяла Машка, а коровами. У отца-то ейного пять голов было, а у моего-то родителя в то лето ни одной.
Выйдя на крыльцо, Филиппьевна подняла голову и, поднеся к глазам сухую коричневую ладошку, поглядела на небо.
- Это на солнышко смотрит, - сказала со вздохом Марья Петровна. - Сколько, думает, зря просидела. Старорежимная бабушка!
Припав к окну, я долго провожал глазами ковыляющую по песчаной дороге маленькую, одинокую в этот час на деревенской улите старушонку. Шла она мелкими шажками, широко расставляя короткие негнущиеся ноги в кирзовых сапожонках и важно, как на молитве, размахивая руками. Потом, дойдя до старого дома, она завернула за угол.
Пусто, совсем пусто стало на улице. Пахло лесным дымом, чадом, от песчаной дороги несло зноем пустыни, и только еле приметная цепочка следов, проложенная от крыльца к соседнему дому и все еще дымящаяся пылью, указывала на то, что тут недавно прошел человек.
Вот так же когда-то, думал я, проложила свой след на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт тот след дождями и временем. Скоро смоем время и самое Филиппьевну. Но хождение ее, как сказка, останется в памяти людей.
Да, хорошо это - оставить по себе хоть крохотную сказку, помогающую жить людям.
Федор Абрамов, 1961